Так как наш странник доплыл в своем рассказе до последней житейской
пристани - до монастыря, к которому он, по глубокой вере его, был от
рождения предназначен, и так как ему здесь, казалось, все столь
благоприятствовало, то приходилось думать, что тут Иван Северьянович более
уже ни на какие напасти не натыкался; однако же вышло совсем иное. Один из
наших сопутников вспомнил, что иноки, по всем о них сказаниям, постоянно
очень много страдают от беса, и вопросил:
- А скажите, пожалуйста, бес вас в монастыре не искушал? ведь он,
говорят, постоянно монахов искушает?
Иван Северьянович бросил из-под бровей спокойный взгляд на говорящего и
отвечал:
- Как же не искушать? Разумеется, если сам Павел-апостол от него не
ушел и в послании пишет, что "ангел сатанин был дан ему в плоть", то мог
ли я, грешный и слабый человек, не претерпеть его мучительства.
- Что же вы от него терпели?
- Многое-с.
- В каком же роде?
- Все разные пакости, а сначала, пока я его не пересилил, были даже и
соблазны.
- А вы и _его_, самого беса, тоже пересилили?
- А то как же иначе-с? Ведь это уже в монастыре такое призвание, но я
бы этого, по совести скажу, сам не сумел, а меня тому один совершенный
старец научил, потому что он был опытный и мог от всякого искушения
пользовать. Как я ему открылся, что мне все Груша столь живо является, что
вот словно ею одною вокруг меня весь воздух дышит, то он сейчас кинул в
уме и говорит:
"У Якова-апостола сказано: "Противустаньте дьяволу, и побежит от вас",
и ты, - говорит, - противустань". И тут наставил меня так делать, "что ты,
- говорит, - как если почувствуешь сердцеразжижение и ее вспомнишь, то и
разумей, что это, значит, к тебе приступает ангел сатанин, и ты тогда
сейчас простирайся противу его на подвиг: перво-наперво стань на колени.
Колени у человека, - говорит, - первый инструмент: как на них падешь, душа
сейчас так и порхнет вверх, а ты тут, в сем возвышении, и бей поклонов
земных елико мощно, до изнеможения, и изнуряй себя постом, чтобы заморить,
и дьявол как увидит твое протягновение на подвиг, ни за что этого не
стерпит и сейчас отбежит, потому что он опасается, как бы такого человека
своими кознями еще прямее ко Христу не привести, и помыслит: "Лучше его
оставить и не искушать, авось-де он скорее забудется". Я стал так делать,
и действительно все прошло.
- Долго же вы себя этак мучили, пока от вас ангел сатаны отступал?
- Долго-с; и все одним измором его, врага этакого, брал, потому что он
другого ничего не боится: вначале я и до тысячи поклонов ударял и дня по
четыре ничего не вкушал и воды не пил, а потом _он_ понял, что ему со мною
спорить не ровно, и оробел, и слаб стал: чуть увидит, что я горшочек пищи
своей за окно выброшу и берусь за четки, чтобы поклоны считать, он уже
понимает, что я не шучу и опять простираюсь на подвиг, и убежит. Ужасно
ведь, как он боится, чтобы человека к отраде упования не привести.
- Однако же, положим... _он_-то... Это так: вы его преодолели, но ведь
сколько же и сами вы от него перетерпели?
- Ничего-с; что же такое, я ведь угнетал гнетущего, а себе никакого
стеснения не делал.
- И теперь вы уже совсем от него избавились?
- Совершенно-с.
- И он вам вовсе не является?
- В соблазнительном женском образе никогда-с больше не приходит, а если
порою еще иногда покажется где-нибудь в уголке в келье, но уже в самом
жалостном виде: визжит, как будто поросеночек издыхает. Я его, негодяя,
теперь даже и не мучу, а только раз перекрещу и положу поклон, он и
перестанет хрюкать.
- Ну и слава богу, что вы со всем этим так справились.
- Да-с; я соблазны большого беса осилил, но, доложу вам, - хоть это
против правила, - а мне мелких бесенят пакости больше этого надокучили.
- А бесенята разве к вам тоже приставали?
- Как же-с; положим, что хотя они по чину и самые ничтожные, но зато
постоянно лезут...
- Что же такое они вам делают?
- Да ведь ребятишки, и притом их там, в аду, очень много, а дела им при
готовых харчах никакого нет, вот они и просятся на землю поучиться
смущать, и балуются, и чем человек хочет быть в своем звании солиднее, тем
они ему больше досаждают.
- Что же такое они, например... чем могут досаждать?
- Подставят, например, вам что-нибудь такое или подсунут, а опрокинешь
или расшибешь и кого-нибудь тем смутишь и разгневаешь, а им это первое
удовольствие, весело: в ладоши хлопают и бежат к своему старшому: дескать,
и мы смутили, дан нам теперь за то грошик. Ведь вот из чего бьются...
Дети.
- Чем же именно им, например, удавалось вас смутить?
- Да вот, например, у нас такой случай был, что один жид в лесу около
монастыря удавился, и стали все послушники говорить, что это Иуда и что он
по ночам по обители ходит и вздыхает, и многие были о том свидетели. А я
об нем и не сокрушался, потому что думал: разве мало у нас, что ли, жидов
осталось; но только раз ночью сплю в конюшне и вдруг слышу, кто-то подошел
и морду в дверь через поперечную перекладину всунул и вздыхает. Я сотворил
молитву, - нет, все-таки стоит. Я перекрестил: все стоит и опять вздохнул.
"Ну что, мол, я тебе сделаю: молиться мне за тебя нельзя, потому что ты
жид, да хоть бы и не жид, так я благодати не имею за самоубийц молить, а
пошел ты от меня прочь в лес или в пустыню". Положил на него этакое
заклятие, он и отошел, а я опять заснул, но на другую ночь он, мерзавец,
опять приходит и опять вздыхает... мешает спать, да и все тут. Как ни
терпел, просто сил нет! Тьфу ты, невежа, думаю, мало ему в лесу или на
паперти места, чтобы еще непременно сюда в конюшню ко мне ломиться? Ну,
нечего делать, видно, надо против тебя хорошее средство изобретать: взял и
на другой день на двери чистым углем большой крест написал, и как пришла
ночь, я и лег спокойно, думаю себе: уж теперь не придет, да только что с
этим заснул, а он и вот он, опять стоит и опять вздыхает! Тьфу ты,
каторжный, ничего с ним не поделаешь! Всю как есть эту ночь он меня этак
пугал, а утром, чуть ударили в первый колокол к заутрене, я поскорее
вскочил и бегу, чтоб пожаловаться настоятелю, а меня встречает звонарь,
брат Диомид, и говорит:
"Чего ты такой пужаный?"
Я говорю:
"Так и так, такое мне во всю ночь было беспокойство, и я иду к
настоятелю".
А брат Диомид отвечает:
"Брось, - говорит, - и не ходи, настоятель вчера себе в нос пиявку
ставил и теперь _пресердитый_ и ничего тебе в этом деле не поможет, а я
тебе, если хочешь, гораздо лучше его могу помогать".
Я говорю:
"А мне совершенно все равно; только сделай милость, помоги, - я тебе за
это старые теплые рукавицы подарю, тебе в них зимою звонить будет очень
способно".
"Ладно", - отвечает.
И я ему рукавицы дал, а он мне с колокольни старую церковную дверь
принес, на коей Петр-апостол написан, и в руке у него ключи от царства
небесного.
"Вот это-то, - говорит, - и самое важное есть ключи: ты этою дверью
только заставься, так уже через нее никто не пройдет".
Я ему мало в ноги от радости не поклонился и думаю: чем мне этою дверью
заставляться да потом ее отставлять, я ее лучше фундаментально прилажу,
чтобы она мне всегда была ограждением, и взял и учинил ее на самых
надежных плотных петлях, а для безопаски еще к ней самый тяжелый блок
приснастил из булыжного камня, и все это исправил в тишине в один день до
вечера и, как пришла ночная пора, лег в свое время и сплю. Но только, что
же вы изволите думать: слышу - опять дышит! просто ушам своим не верю, что
это можно, ан нет: дышит, да и только! да еще мало этого, что дышит, а
прет дверь... При старой двери у меня изнутри замок был, а в этой, как я
более на святость ее располагался, замка не приладил, потому что и времени
не было, то он ее так и пихает, и все раз от разу смелее, и, наконец,
вижу, как будто морда просунулась, но только дверь размахнулась на блоке и
его как свистнет со всей силы назад... А он отскочил, видно, почесался,
да, мало обождавши, еще смелее, и опять морда, а блок ее еще жестче
щелк... Больно, должно быть, ему показалось, и он усмирел и больше не
лезет, я и опять заснул, но только прошло мало времени, а он, гляжу,
подлец, опять за свое взялся, да еще с новым искусством. Уже нет того,
чтобы бодать и прямо лезть, а полегонечку рогами дверь отодвинул, и как я
был с головою полушубком закрыт, так он вдруг дерзко полушубок с меня
долой сорвал да как лизнет меня в ухо... Я больше этой наглости уже не
вытерпел: спустил руку под кровать и схватил топор да как тресну его,
слышу - замычал и так и бякнул на месте. "Ну, - думаю, - так тебе и надо"
- а вместо того, утром, гляжу, никакого жида нет, а это они, подлецы, эти
бесенята, мне вместо его корову нашу монастырскую подставили.
- И вы ее поранили?
- Так и прорубил топором-с! Смущение ужасное было в монастыре.
- И вы, чай, неприятности какие-нибудь за это имели?
- Получил-с; отец игумен сказали, что это все оттого мне представилось,
что я в церковь мало хожу, и благословили, чтобы я, убравшись с лошадьми,
всегда напереди у решетки для возжигания свеч стоял, а они тут, эти
пакостные бесенята, еще лучше со мною подстроили и окончательно подвели.
На самого на мокрого спаса, на всенощной, во время благословения хлебов,
как надо по чину, отец игумен и иеромонах стоят посреди храма, а одна
богомолочка старенькая подает мне свечечку и говорит:
"Поставь, батюшка, празднику".
Я подошел к аналою, где положена икона "Спас на водах", и стал эту
свечечку лепить, да другую уронил. Нагнулся, эту поднял, стал
прилепливать, - две уронил. Стал их вправлять, ан, гляжу, - четыре уронил.
Я только головой качнул, ну, думаю, это опять непременно мне пострелята
досаждают и из рук рвут... Нагнулся и поспешно с упавшими свечами
поднимаюсь да как затылком махну под низ об подсвечник... а свечи так и
посыпались. Ну, тут я рассердился да взял и все остальные свечи рукой
посбивал. "Что же, - думаю, - если этакая наглость пошла, так лучше же я
сам поскорее все это опрокину".
- И что же с вами за это было?
- Под суд меня за это хотели было отдать, да схимник, слепенький старец
Сысой, в земляном затворе у нас живет, так он за меня заступился.
"За что, - говорит, - вы его будете судить, когда это его сатанины
служители" смутили".
Отец игумен его послушались и благословили меня без суда в пустой
погреб опустить.
- Надолго же вас в погреб посадили?
- А отец игумен не благословили, на сколько именно времени, а так
сказали только, что "посадить", я все лето до самых до заморозков тут и
сидел.
- Ведь это, надо полагать, скука и мучение в погребе, не хуже, чем в
степи?
- Ну нет-с: как же можно сравнить? здесь и церковный звон слышно, и
товарищи навещали. Придут, сверху над ямой станут, и поговорим, а отец
казначей жернов мне на веревке велели спустить, чтобы я соль для поварни
молол. Какое же сравнение со степью или с другим местом.
- А потом когда же вас вынули? верно, при морозах, потому что холодно
стало?
- Нет-с, это не потому, совсем не для холода, а для другой причины, так
как я стал пророчествовать.
- Пророчествовать?!
- Да-с, я в погребу наконец в раздумье впал, что какой у меня
самоничтожный дух и сколько я через него претерпеваю, а ничего не
усовершаюсь, и послал я одного послушника к одному учительному старцу
спросить: можно ли мне у бога просить, чтобы другой более соответственный
дух получить? А старец наказал мне сказать, что "пусть, - говорит, -
помолится, как должно, и тогда, чего нельзя ожидать, ожидает".
Я так и сделал: три ночи все на этом инструменте, на коленях, стоял в
своей яме, а духом на небо молился и стал ожидать себе иного в душе
совершения. А у нас другой инок Геронтий был, этот был очень начитанный и
разные книги и газеты держал, и дал он мне один раз читать житие
преподобного Тихона Задонского (*34), и когда, случалось, мимо моей ямы
идет, всегда, бывало, возьмет да мне из-под ряски газету кинет.
"Читай, - говорит, - и усматривай полезное: во рву это тебе будет
развлечение".
Я, в ожидании невозможного исполнения моей молитвы, стал покамест этим
чтением заниматься: как всю соль, что мне на урок назначено перемолоть,
перемелю и начинаю читать, и начитал я сначала у преподобного Тихона, как
посетили его в келий пресвятая владычица и святые апостолы Петр и Павел.
Писано, что угодник божий Тихон стал тогда просить богородицу о продлении
мира на земле, а апостол Павел ему громко ответил знамение, когда не
станет мира, такими словами: "Егда, - говорит, - все рекут мир и
утверждение, тогда нападает на них внезапу всегубительство". И стал я над
этими апостольскими словами долго думать и все вначале никак этого не мог
понять: к чему было святому от апостола в таких словах откровение? На
конец того начитываю в газетах, что постоянно и у нас, и в чужих краях
неумолчными усты везде утверждается повсеместный мир. И тут-то исполнилось
мое прошение, и стал я вдруг понимать, что сближается реченное: "Егда
рекут мир, нападает внезапу всегубительство", и я исполнился страха за
народ свой русский и начал молиться и всех других, кто ко мне к яме
придет, стал со слезами увещевать, молитесь, мол, о покорении под нозе
царя нашего всякого врага и супостата, ибо близ есть нам всегубительство.
И даны были мне слезы, дивно обильные!.. все я о родине плакал. Отцу
игумену и доложили, что, говорят, наш Измаил в погребе стал очень плакать
и войну пророчествовать. Отец игумен и благословили меня за это в пустую
избу на огород перевесть и поставить мне образ "_Благое молчание_",
пишется Спас с крылами тихими, в виде ангела, но в Саваофовых чинах
заместо венца, а ручки у груди смирно сложены. И приказано мне было, чтобы
я перед этим образом всякий день поклоны клал, пока во мне провещающий дух
умолкнет. Так меня с этим образом и заперли, и я так до весны взаперти там
и пребывал в этой избе и все "_Благому молчанию_" молился, но чуть
человека увижу, опять во мне дух поднимается, и я говорю. На ту пору
игумен лекаря ко мне прислали посмотреть: в рассудке я не поврежден ли?
Лекарь со мною долго в избе сидел, вот этак же, подобно вам, всю мою
повесть слушал и плюнул:
"Экий, - говорит, - ты, братец, барабан: били тебя, били, и все никак
еще не добьют".
Я говорю:
"Что же делать? Верно, так нужно".
А он, все выслушавши, игумену сказал:
"Я, - говорит, - его не могу разобрать, что он такое: так просто
добряк, или помешался, или взаправду предсказатель. Это, - говорит, - по
вашей части, а я в этом несведущ, мнение же мое такое: прогоните, -
говорит, - его куда-нибудь подальше пробегаться, может быть, он засиделся
на месте".
Вот меня и отпустили, и я теперь на богомоление в Соловки к Зосиме и
Савватию благословился и пробираюсь. Везде был, а их не видал и хочу им
перед смертью поклониться.
- Отчего же "перед смертью"? Разве вы больны?
- Нет-с, не болен; а все по тому же случаю, что скоро надо будет
воевать.
- Позвольте: как же это вы опять про войну говорите?
- Да-с.
- Стало быть, вам "_Благое молчание_" не помогло?
- Не могу знать-с: усиливаюсь, молчу, а дух одолевает.
- Что же он?
- Все свое внушает: "ополчайся".
- Разве вы и сами собираетесь идти воевать?
- А как же-с? Непременно-с: мне за парод очень помереть хочется.
- Как же вы: в клобуке и в рясе пойдете воевать?
- Нет-с; я тогда клобучок сниму, а амуничку надену.
Проговорив это, очарованный странник как бы вновь ощутил на себе наитие
вещательного духа и впал в тихую сосредоточенность, которой никто из
собеседников не позволил себе прервать ни одним новым вопросом. Да и о чем
было его еще больше расспрашивать? повествования своего минувшего он
исповедал со всею откровенностью своей простой души, а провещания его
остаются до времени в руке сокрывающего судьбы свои от умных и разумных и
только иногда открывающего их младенцам.
1873