Добавить в избранное


Рекомендуем:

Литературная сеть - поэзия, стихи, критика


Анонсы
  • Собачье сердце гл. 8 >>>
  • Сны и тени... >>>
  • Не отходи от меня... >>>
  • Какие-то носятся звуки... >>>
  • Очарованный странник ч. 15 >>>


Новости
Раздел - Лирика конца 19 века. >>>
читать все новости

Аудиокнига поэзии в mp3


Все записи и отзывы


Случайный выбор
  • Очарованный странник ч. 4  >>>
  • Отцы и дети. гл. 7  >>>
  • Тени сизые смесились,  >>>

 
Анонсы:

Анонсы
  • Какая грусть! Конец аллеи >>>
  • Собачье сердце гл. 2 >>>
  • Очарованный странник ч. 13 >>>
  • Очарованный странник ч. 5 >>>
  • Очарованный странник ч. 1 >>>






Очарованный странник ч. 5

Автор оригинала:
Николай Лесков

- Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю: как бы мне лучше
этого офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал? и взял я сел,
вынул из кармана гребень и зачал им себя будто в голове чесать; а офицер
подходит и прямо к той своей барыньке.
Она ему - та-та-та, та-та: все, значит, о том, что я ей дитя не даю.
А он ее по головке гладит и говорит:
"Ничего это, душенька, ничего: я против него сейчас средство найду.
Деньги, - говорит, - раскинем, у него глаза разбежатся; а если и это
средство не подействует, так мы просто отнимем у него ребенка", - и с этим
самым словом подходит ко мне и подает мне пучок ассигнаций, а сам говорит:
"Вот, - говорит, - тут ровно тысяча рублей, - отдай нам дитя, а деньги
бери и ступай куда хочешь".
А я нарочно невежничаю, не скоро ему отвечаю: прежде встал потихонечку;
потом гребень на поясок повесил, откашлянулся и тогда молвил:
"Нет, - говорю, - это твое средство, ваше благородие, не подействует",
- а сам взял, вырвал у него из рук бумажки, поплевал на них да и бросил,
говорю:
"Тубо, - пиль, апорт, подними!"
Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне, сами можете видеть
мою комплекцыю, - что же мне с форменным офицером долго справляться: я его
так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал, а сабля на
сторону отогнулася. Я сейчас топнул, на эту саблю его ногой наступил и
говорю:
"Вот тебе, - говорю, - и храбрость твою под ногой придавлю".
Но он хоть силой плох, но отважный был офицерик: видит, что сабельки
ему у меня уже не отнять, так распоясал ее да с кулачонками ко мне борзо
кидается... Разумеется, и эдак он от меня ничего, кроме телесного
огорчения, для себя не получил, но понравилось мне, как он характером
своим был горд и благороден: я не беру его денег, и он их тоже не стал
подбирать.
Как перестали мы драться, я кричу:
"Возьми же, ваше сиятельство, свои деньги подбери, на прогоны годится!"
Что же вы думаете: ведь не поднял, а прямо бежит и за дитя хватается;
но, разумеется, он берет дитя за руку, а я сейчас же хвать за другую и
говорю:
"Ну, тяни его: на чию половину больше оторвется".
Он кричит:
"Подлец, подлец, изверг!" - и с этим в лицо мне плюнул и ребенка
бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно
вопит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и руки сюда ко
мне и к дите простирает... и вот вижу я и чувствую, как она, точно живая,
пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти... А в эту самую минуту
от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в руках
пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит:
"Держи их, Иван! Держи!"
"Ну как же, - думаю себе, - так я тебе и стану их держать! Пускай
любятся!" - да догнал барыньку с уланом, даю им дитя и говорю:
"Нате вам этого пострела! Только уже теперь и меня, - говорю, -
увозите, а то он меня правосудию сдаст, потому что я по беззаконному
паспорту".
Она говорит:
"Уедем, голубчик Иван, уедем, будем с нами жить".
Так мы и ускакали и девчурку, мою воспитомку, с собой увезли, а тому
моему барину коза, да деньги, да мой паспорт остались.
Всю дорогу я с этими своими с новыми господами все на козлах на
тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал,
что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне с саблею отечество
защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, "вы" говорит, а я,
дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое думать: куда
теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне
говорит:
"Послушай, Иван, ты ведь, я думаю, знаешь, что мне тебя при себе
держать нельзя".
Я говорю:
"Почему же?"
"А потому, - отвечает, - что я человек служащий, а у тебя никакого
паспорта нет".
"Нет, у меня был, - говорю, - паспорт, только фальшивый".
"Ну вот видишь, - отвечает, - а теперь у тебя и такого нет. На же вот
тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с богом куда хочешь".
А мне, признаюсь, ужасть как неохота была никуда от них идти, потому
что я то дитя любил; но делать нечего, говорю:
"Ну, прощайте, - говорю, - покорно вас благодарю на вашем награждении,
но только еще вот что".
"Что, - спрашивает, - такое?"
"А то, - отвечаю, - что я перед вами виноват, что дрался с вами и
грубил".
Он рассмеялся и говорит:
"Ну что это, бог с тобой, ты добрый мужик".
"Нет-с, это, - отвечаю, - мало ли что добрый, это так нельзя, потому
что это у меня может на совести остаться: вы защитник отечества, и вам,
может быть, сам государь "вы" говорил".
"Это, - отвечает, - правда: нам, когда чин дают, в бумаге пишут:
"Жалуем вас и повелеваем _вас_ почитать и уважать".
"Ну, позвольте же, - говорю, - я этого никак дальше снесть не могу..."
"А что же, - говорит, - теперь с этим делать. Что ты меня сильнее и
поколотил меня, того назад не вынешь".
"Вынуть, - говорю, - нельзя, а по крайности, для облегчения моей
совести, как вам угодно, а извольте сколько-нибудь раз меня сами ударить",
- и взял обе щеки перед ним надул.
"Да за что же? - говорит, - за что же я тебя стану бить?"
"Да так, - отвечаю, - для моей совести, чтобы я не без наказания своего
государя офицера оскорбил".
Он засмеялся, а я опять надул щеки как можно полнее и опять стою.
Он спрашивает:
"Чего же ты это надуваешься, зачем гримасничаешь?"
А я говорю:
"Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте, - говорю, -
меня с обеих сторон ударить", - и опять щеки надул; а он вдруг вместо того
чтобы меня бить, сорвался с места и ну целовать меня и говорит:
"Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за что на свете я тебя ни разу не
ударю, а только уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома нет, а то они
по тебе очень плакать будут".
"А! это, мол, иное дело; зачем их огорчать?"
И хоть не хотелось мне отходить, но делать нечего: так и ушел поскорей,
не прощавшись, и вышел за ворота, и стал, и думаю:
"Куда я теперь пойду?" И взаправду, сколько времени прошло с тех пор,
как я от господ бежал и бродяжу, а все я нигде места под собой не
согрею... "Шабаш, - думаю, - пойду в полицию и объявлюсь, но только, -
думаю, - опять теперь то нескладно, что у меня теперь деньги есть, а в
полиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю с
кренделями в трактире попью в свое удовольствие". И вот я пошел на ярмарку
в трактир, спросил чаю с кренделями и долго пил, а потом вижу, дольше
никак невозможно продолжать, и пошел походить. Выхожу за Суру за реку на
степь, где там стоят конские косяки, и при них же тут и татары в кибитках.
Все кибитки одинаковые, но одна пестрая-препестрая, а вокруг нее много
разных господ занимаются, ездовых коней пробуют. Разные - и штатские, и
военные, и помещики, которые приехали на ярмарку, все стоят, трубки курят,
а посереди их на пестрой кошме сидит тонкий, как жердь, длинный степенный
татарин в штучном халате и в золотой тюбетейке. Я оглядаюсь и, видя одного
человека, который при мне в трактире чай пил, спрашиваю его: что это такой
за важный татарин, что он один при всех сидит? А мне тот человек отвечает:
"Нешто ты, - говорит, - его не знаешь: это хан Джангар".
"Что, мол, еще за хан Джангар?"
А тот и говорит:
"Хан Джангар, - говорит, - первый степной коневод, его табуны ходят от
самой Волги до самого Урала во все Рынь-пески, и сам он, этот хан Джангар,
в степи все равно что царь".
"Разве, - говорю, - эта степь не под нами?"
"Нет, она, - отвечает, - под нами, но только нам ее никак достать
нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да
птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем взять нечего, вот по
этой причине, - говорит, - хан Джангар там и царюет, и у него там, в
Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и мамы, и
азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо, наказывает, а они
тому рады повиноваться".
Я эти слова слушаю, а сам смотрю, что в то самое время один татарчонок
пригонил перед этого хана небольшую белую кобылку и что-то залопотал; а
тот встал, взял кнут на длинном кнутовище и стал прямо против кобылицыной
головы и кнут ей ко лбу вытянул и стоит. Но ведь как, я вам доложу,
разбойник стоит? просто статуй великолепный, на которого на самого
заглядеться надо, и сейчас по нем видно, что он в коне все нутро
соглядает. А как я по этой части сам с детства был наблюдателен, то мне
видно, что и сама кобылица-то эта зрит в нем знатока, и сама вся навытяжке
перед ним держится: на-де, смотри на меня и любуйся! И таким манером он,
этот степенный татарин, смотрел, смотрел на эту кобылицу и не обходил ее,
как делают наши офицеры, что по суетливости все вокруг коня мычутся, а он
все с одной точки взирал и вдруг кнут опустил, а сам персты у себя на руке
молча поцеловал: дескать, антик! и опять на кошме, склавши накрест ноги,
сел, а кобылица сейчас упши запряла, фыркнула и заиграла.
Господа, которые тут стояли, и пошли на нее вперебой торговаться: один
дает сто рублей, а другой полтораста и так далее, все большую друг против
друга цену нагоняют. Кобылица-была, точно, дивная, ростом не великонька, в
подобье арабской, но стройненькая, головка маленькая, глазок полный,
яблочком, ушки сторожкие; бочка самые звонкие, воздушные, спинка как
стрелка, а ножки легкие, точеные, самые уносистые. Я как подобной красоты
был любитель, то никак глаз от этой кобылицы не отвлеку. А хан Джангар
видит, что на всех от нее зорость пришла и господа на нее как оглашенные
цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на нее, на
лебедушку, да и ну ее гонить, - сидит, знаете, по-своему, по-татарски,
коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица летит и не
всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет, так она
так вместе с песком в один вихорь и воскурится. "Ах ты, змея! - думаю
себе, - ах ты, стрепет степной, аспидский! где ты только могла такая
зародиться?" И чувствую, что рванулась моя душа к ней, к этой лошади,
родной страстию. Пригонил ее татартище назад, она пыхнула сразу в обе
ноздри, выдулась и всю усталь сбросила и больше ни дыхнет и ни сапнет. "Ах
ты, - думаю, - милушка; ах ты, милушка!" Кажется, спроси бы у меня за нее
татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не пожалел, -
но где было о том и думать, чтобы этакого летуна достать, когда за нее
между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще
было все ничего, как вдруг, тут еще торг не был кончен и никому она не
досталась, как видим, из-за Суры, от Селиксы, гонит на вороном коне борзый
всадник, а сам широкою шляпой машет, и подлетел, соскочил, коня бросил и
прямо к той к белой кобылице, и стал опять у нее в головах, как и первый
статуй, и говорит:
"Моя кобылица".
А хан отвечает:
"Как не твоя: господа мне за нее пятьсот монетов дают".
А тот всадник, татарчище этакий огромный и пузатый, морда загорела и
вся облупилась, словно кожа с нее сорвана, а глаза малые, точно щелки, и
орет сразу:
"Сто монетов больше всех даю!"
Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан Джангар сидит да
губы цмокает, а от Суры с другой стороны еще всадник-татарчище гонит на
гривастом коне, на игренем, и этот опять весь худой, желтый, в чем кости
держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул с коня, и
как гвоздь воткнулся перед белой кобылицей, и говорит:
"Всем отвечаю: хочу, чтобы моя была кобылица!"
Я и спрашиваю соседа: в чем тут у них дело зависит. А он отвечает:
"Это, - говорит, - дело зависит от очень большого хана Джангарова
понятия. Он, - говорит, - не один раз, а чуть не всякую ярмарку тут такую
штуку подводит, что прежде всех своих обыкновенных коней, коих пригонит
сюда, распродаст, а потом в последний день, михорь его знает откуда, как
из-за пазухи выймет такого коня или двух, что конэсеры не знать что
делают; а он, хитрый татарин, глядит на это да тешится, и еще деньги за то
получает. Эту его привычку знавши, все уже так этого последыша от него и
ожидают, и вот оно так и теперь вышло: все думали, хан ноне уедет, и он,
точно, ночью уедет, а теперь ишь какую кобылицу вывел..."
"Диво, - говорю, - какая лошадь!"
"Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и
так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про
нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем он казал, что
кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил и
под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом пас, а
теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что из-за нее тут
за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся
об заклад, кому она достанется?"
"А что, мол, такое: из-за чего нам биться?"
"А из-за того, - отвечает, - что тут страсть что сейчас почнется: и все
господа непременно спятятся, а лошадь который-нибудь вот из этих двух
азиатов возьмет".
"Что же они, - спрашиваю, - очень, что ли, богаты?"
"И богатые, - отвечает, - и озорные охотники: они свои большие косяки
гоняют и хорошей, заветной лошади друг другу в жизнь не уступят. Их все
знают: этот брюхастый, что вся морда облуплена, это называется Бакшей
Отучев, а худищий, что одни кости ходят, Чепкун Емгурчеев, - оба злые
охотники, и ты только смотри, что они за потеху сделают".
Я замолчал и смотрю: господа, которые за кобылицу торговались, уже
отступилися от нее и только глядят, а те два татарина друг дружку
отпихивают и все хана Джангара по рукам хлопают, а сами за кобылицу
держатся и все трясутся да кричат; один кричит:
"Я даю за нее, кроме монетов, еще пять голов" (значить пять лошадей), -
а другой вопит:
"Врет твоя мордам, я даю десять".
Бакшей Отучев кричит:
"Я даю пятнадцать голов".
А Чепкун Емгурчеев:
"Двадцать".
Бакшей:
"Двадцать пять".
А Чепкун:
"Тридцать".
А больше ни у того, ни у другого, видно, уже нет... Чепкун крикнул
тридцать, а Бакшей дает тоже только тридцать, а больше нет; но зато Чепкун
еще в придачу седло сулит, а Бакшей седло и халат, и Чепкун халат скидает,
больше опять друг друга им нечем одолевать. Чепкун крикнул: "Слушай меня,
хан Джангар: я домой приеду, я к тебе свою дочь пригоню", - и Бакшей тоже
дочь сулит, а больше опять друг друга нечем пересилить. Тут вдруг вся
татарва, кои тут это торговище зрели, заорали, загалдели по-своему; их
разнимают, чтобы до разорения друг друга не довели, тормошат их, Чепкуна и
Бакшея, в разные стороны, в бока их тычут, уговаривают.
Я спрашиваю у соседа:
"Скажи, пожалуйста, что это такое у них теперь пошло?"
"А вот видишь, - говорит, - этим князьям, которые их разнимают, им
Чепкуна с Бакшеем жалко, что они очень заторговались, так вот они их
разлучают, чтобы опомнились и как-нибудь друг дружке честью кобылицу
уступили".
"Как же, - спрашиваю, - можно ли, чтобы они друг дружке ее уступили,
когда она обоим им так нравится? Этого быть не может".
"Отчего же, - отвечает, - азиаты народ рассудительный и степенный: они
рассудят, что зачем напрасно имение терять, и хану Джангару дадут, сколько
он просит, а кому коня взять, с общего согласия наперепор пустят".
Я любопытствую:
"Что же, мол, такое это значит: "наперепор".
А тот мне отвечает:
"Нечего спрашивать, смотри, это видеть надо, а оно сейчас начинается".
Смотрю я и вижу, что и Бакшей Отучев и Чепкун Емгурчеев оба будто
стишали и у тех своих татар-мировщиков вырываются и оба друг к другу
бросились, подбежали и по рукам бьют.
"Сгода!" - дескать, поладили.
И тот то же самое отвечает:
"Сгода: поладили!"
И оба враз с себя и халаты долой, и бешметы, и чевяки сбросили,
ситцевые рубахи сняли, и с одних широких полосатых портищах остались, и
плюх один против другого, сели на землю, как курохтаны (*18) степные, и
сидят.
В первый раз мне этакое диво видеть доводилось, и я смотрю, что дальше
будет? А они друг дружке левые руки подали и крепко их держат, ноги
растопырили и ими друг дружке следами в следы уперлись и кричат:
"Подавай!"
Что такое они себе требуют "подавать", я не предвижу, но те,
татарва-то, из кучки отвечают:
"Сейчас, бачка, сейчас".
И вот вышел из этой кучки татарин старый, степенный такой, и держит в
руках две здоровые нагайки и сравнял их в руках и кажет всей публике и
Чепкуну с Бакшеем: "Глядите, - говорит, - обе штуки ровные".
"Ровные, - кричат татарва, - все мы видим, что благородно сделаны,
плети ровные! Пусть садятся и начинают".
А Бакшей и Чепкун так и рвутся, за нагайки хватаются.
Степенный татарин и говорит им: "Подождите", - и сам им эти нагайки
подал: одну Чепкуну, а другую Бакшею, да ладошками хлопает тихо, раз, два
и три... И только что он в третье хлопнул, как Бакшей стегнет изо всей
силы Чепкуна нагайкою через плечо по голой спине, а Чепкун таким самым
манером на ответ его. Да и пошли эдак один другого потчевать: в глаза друг
другу глядят, ноги в ноги следками упираются и левые руки крепко жмут, а
правыми с нагайками порются... Ух, как они знатно поролись! Один хорошо
черкнет, а другой еще лучше. Глаза-то у обоих даже выстолбенели и левые
руки замерли, а ни тот, ни другой не сдается.
Я спрашиваю у моего знакомца:
"Что же это, мол, у них, стало быть, вроде как господа на дуэль, что
ли, выходят?"
"Да, - отвечает, - тоже такой поединок, только это, - говорит, - не
насчет чести, а чтобы не расходоваться".
"И что же, - говорю, - они эдак могут друг друга долго сечь?"
"А сколько им, - говорит, - похочется и сколько силы станет".
А те все хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни говорят: "Чепкун
Бакшея перепорет", - а другие спорят: "Бакшей Чепкуна перебьет", - и кому
хочется, об заклад держат - те за Чепкуна, а те за Бакшея, кто на кого
больше надеется. Поглядят им с познанием в глаза и в зубы, и на спины
посмотрят, и по каким-то приметам понимают, кто надежнее, за того и
держат. Человек, с которым я тут разговаривал, тоже из зрителей опытных
был и стал сначала за Бакшея держать, а потом говорит:
"Ах, квит, пропал мой двугривенный: Чепкун Бакшея собьет".
А я говорю:
"Почему то знать? Еще, мол, ничего не можно утвердить: оба еще ровно
сидят".
А тот мне отвечает:
"Сидят-то, - говорит, - они еще оба ровно, да не одна в них повадка".
"Что же, - говорю, - по моему мнению, Бакшей еще ярче стегает".
"А вот то, - отвечает, - и плохо. Нет, пропал за него мой двугривенный:
Чепкун его запорет".
"Что это, - думаю, - такое за диковина: как он непонятно, этот мой
знакомец, рассуждает? А ведь он же, - размышляю, - должно быть, в этом
деле хорошо понимает практику, когда об заклад бьется!"
И стало мне, знаете, очень любопытно, и я к этому знакомцу пристаю.
"Скажи, - говорю, - милый человек, отчего ты теперь за Бакшея
опасаешься?"
А он говорит:
"Экой ты пригородник глупый! ты гляди, - говорит, - какая у Бакшея
спина".
Я гляжу: ничего, спина этакая хорошая, мужественная, большая и пухлая,
как подушка.
"А видишь, - говорит, - как он бьет?"
Гляжу, и вижу тоже, что бьет яростно, даже глаза на лоб выпялил, и так
его как ударит, так сразу до крови и режет.
"Ну, а теперь сообрази, как он нутрем действует?"
"Что же, мол, такое нутрем?" - я вижу одно, что сидит он прямо, и весь
рот открыл, и воздух в себя шибко забирает.
А мой знакомец и говорит:
"Вот это-то и худо: спина велика, по ней весь удар просторно ложится;
шибко бьет, запыхается, а в открытый рот дышит, он у себя воздухом все
нутро пережжет".
"Что же, - спрашиваю, - стало быть, Чепкун надежней?"
"Непременно, - отвечает, - надежнее: видишь, он весь сухой, кости в
одной коже держатся, а спиночка у него как лопата коробленая, по ней ни за
что по всей удар не падет, а только местечками, а сам он, зри, как Бакшея
спрохвала поливает, не частит, а с повадочкой, и плеть сразу не
отхватывает, а под нею коже напухать дает. Вон она от этого, спина-то, у
Бакшея вся и вздулась и как котел посинела, а крови нет, и вся боль у него
теперь в теле стоит, а у Чепкуна на худой спине кожичка как на жареном
поросенке трещит, прорывается, и оттого у него вся боль кровью сойдет, и
он Бакшея запорет. Понимаешь ты это теперь?"
"Теперь, - говорю, - понимаю, - и точно, тут я всю эту азиатскую
практику сразу понял и сильно ею заинтересовался: как в таком случае надо
полезнее действовать?"
"А еще самое главное, - указует мой знакомец, - замечай, - говорит, -
как этот проклятый Чепкун хорошо мордой такту соблюдает; видишь: стегнет и
на ответ сам вытерпит и соразмерно глазами хлопнет, - это легче, чем
пялить глаза, как Бакшей пялит, и Чепкун зубы стиснул и губы прикусил, это
тоже легче, оттого что в нем через эту замкнутость излишнего горения
внутри нет".
Я все эти его любопытные приметы на ум взял и сам вглядываюсь и в
Чепкуна и в Бакшея, и все мне стало и самому понятно, что Бакшей
непременно свалится, потому что у него уже и глазища совсем обостолопели и
губы веревочкой собрались и весь оскал открыли... И точно, глядим, Бакшей
еще раз двадцать Чепкуна стеганул, и все раз от разу слабее, да вдруг бряк
назад и левую Чепкунову руку выпустил, а своею правою все еще двигает, как
будто бьет, но уже без памяти, совсем в обмороке. Ну, тот мой знакомый
говорит: "Шабаш: пропал мой двугривенный". Тут все и татары заговорили,
поздравляют Чепкуна, кричат:
"Ай, башка Чепкун Емгурчеев, ай, умнай башка - совсем пересек Бакшея,
садись - теперь твоя кобыла".
И сам хан Джангар встал с кошмы и похаживает, а сам губами шлепает и
тоже говорит:
"Твоя, твоя, Чепкун, кобылица: садись, гони, на ней отдыхай".
Чепкун и встал: кровь струит по спине, а ничего виду болезни не дает,
положил кобылице на спину свой халат и бешмет, а сам на нее брюхом
вскинулся и таким манером поехал, и мне опять скучно стало.
"Вот, - думаю, - все это уже и окончилось, и мне опять про свое
положение в голову полезет", - а мне страх как не хотелось про это думать.
Но только, спасибо, мой тот знакомый человек говорит мне:
"Подожди, не уходи, тут непременно что-то еще будет".
Я говорю:
"Чему же еще быть? все кончено".
"Нет, - говорит, - не кончено, ты смотри, - говорит, - как хан Джангар
трубку жжет. Видишь, палит: это он непременно еще про себя что-нибудь
думает, самое азиатское".
Ну, а я себе думаю: "Ах, если еще что будет в этом самом роде, то уже
было бы только кому за меня заложиться, а уже я не спущу!"
 

 
К разделу
Copyright ©Boris Lanin All rights reserved. Права на учебные материалы принадлежат Борису Ланину. Хрестоматийные материалы размещены для примера, если Вы заметили в них нарушение авторских прав, оставьте сообщение в гостевой книге.