Прошло около двух недель. Жизнь в Марьине текла своим порядком: Аркадий
сибаритствовал, Базаров работал. Все в доме привыкли к нему, к его небрежным
манерам, к его немногосложным и отрывочным речам. Фенечка, в особенности, до
того с ним освоилась, что однажды ночью велела разбудить его: с Митей
сделались судороги; и он пришел и, по обыкновению, полушутя, полузевая,
просидел у ней часа два и помог ребенку. Зато Павел Петрович всеми силами
души своей возненавидел Базарова: он считал его гордецом, нахалом, циником,
плебеем; он подозревал, что Базаров не уважает его, что он едва ли не
презирает его - его, Павла Кирсанова! Николай Петрович побаивался молодого
"нигилиста" и сомневался в пользе его влияния на Аркадия; но он охотно его
слушал, охотно присутствовал при его физических и химических опытах. Базаров
привез с собой микроскоп и по целым часам с ним возился. Слуги также
привязались к нему, хотя он над ними подтрунивал: они чувствовали, что он
все-таки свой брат, не барин. Дуняша охотно с ним хихикала и искоса,
значительно посматривала на него, пробегая мимо "перепелочкой"; Петр,
человек до крайности самолюбивый и глупый, вечно с напряженными морщинами на
лбу, человек, которого все достоинство состояло в том, что он глядел учтиво,
читал по складам и часто чистил щеточкой свой сюртучок, - и тот ухмылялся и
светлел, как только Базаров обращал на него внимание; дворовые мальчишки
бегали за "дохтуром", как собачонки. Один старик Прокофьич не любил его, с
угрюмым видом подавал ему за столом кушанья, называл его "живодером" и
"прощелыгой" и уверял, что он с своими бакенбардами - настоящая свинья в
кусте. Прокофьич, по-своему, был аристократ не хуже Павла Петровича.
Наступили лучшие дни в году - первые дни июня. Погода стояла
прекрасная; правда, издали грозилась опять холера, но жители ...й губернии
успели уже привыкнуть к ее посещениям. Базаров вставал очень рано и
отправлялся версты за две, за три, не гулять - он прогулок без дела терпеть
не мог, - а собирать травы, насекомых. Иногда он брал с собой Аркадия. На
возвратном пути у них обыкновенно завязывался спор, и Аркадий обыкновенно
оставался побежденным, хотя говорил больше своего товарища.
Однажды они как-то долго замешкались; Николай Петрович вышел к ним
навстречу в сад и, поравнявшись с беседкой, вдруг услышал быстрые шаги и
голоса обоих молодых людей. Они шли по ту сторону беседки и не могли его
видеть.
- Ты отца недостаточно знаешь, - говорил Аркадий.
Николай Петрович притаился.
- Твой отец добрый малый, - промолвил Базаров, - но он человек
отставной, его песенка спета.
Николай Петрович приник ухом... Аркадий ничего не отвечал.
"Отставной человек" постоял минуты две неподвижно и медленно поплелся
домой.
- Третьего дня, я смотрю, он Пушкина читает, - продолжал между тем
Базаров. - Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не
мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее
время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.
- Что бы ему дать? - спросил Аркадий.
- Да, я думаю, Бюхнерово "Stoff und Kraft"* на первый случай.
______________
* "Материя и сила" (нем.).
- Я сам так думаю, - заметил одобрительно Аркадий. - "Stoff und Kraft"
написано популярным языком...
- Вот как мы с тобой, - говорил в тот же день после обеда Николай
Петрович своему брату, сидя у него в кабинете, - в отставные люди попали,
песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь,
одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а
выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не
можем.
- Да почему он ушел вперед? И чем он от нас так уж очень отличается? -
с нетерпением воскликнул Павел Петрович. - Это все ему в голову синьор этот
вбил, нигилист этот. Ненавижу я этого лекаришку; по-моему, он просто
шарлатан; я уверен, что со всеми своими лягушками он и в физике недалеко
ушел.
- Нет, брат, ты этого не говори: Базаров умен и знающ.
- И самолюбие какое противное, - перебил опять Павел Петрович.
- Да, - заметил Николай Петрович, - он самолюбив. Но без этого, видно,
нельзя; только вот чего я в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не
отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей
губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с
современными требованиями, - а они говорят, что песенка моя спета. Да что,
брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
- Это почему?
- А вот почему. Сегодня я сижу да читаю Пушкина... помнится, "Цыгане"
мне попались... Вдруг Аркадий подходит ко мне и молча, с этаким ласковым
сожалением на лице, тихонько, как у ребенка, отнял у меня книгу и положил
передо мной другую, немецкую... улыбнулся, и ушел, и Пушкина унес.
- Вот как! Какую же он книгу тебе дал?
- Вот эту.
И Николай Петрович вынул из заднего кармана сюртука пресловутую брошюру
Бюхнера, девятого издания. Павел Петрович повертел ее в руках.
- Гм! - промычал он. - Аркадий Николаевич заботится о твоем воспитании.
Что ж, ты пробовал читать?
- Пробовал.
- Ну и что же?
- Либо я глуп, либо это все - вздор. Должно быть, я глуп.
- Да ты по-немецки не забыл? - спросил Павел Петрович.
- Я по-немецки понимаю.
Павел Петрович опять повертел книгу в руках и исподлобья взглянул на
брата. Оба помолчали.
- Да, кстати, - начал Николай Петрович, видимо желая переменить
разговор. - Я получил письмо от Колязина.
- От Матвея Ильича?
- От него. Он приехал в *** ревизовать губернию. Он теперь в тузы вышел
и пишет мне, что желает, по-родственному, повидаться с нами и приглашает нас
с тобой и с Аркадием в город.
- Ты поедешь? - спросил Павел Петрович.
- Нет; а ты?
- И я не поеду. Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя есть.
Mathieu хочет показаться нам во всей своей славе; черт с ним! будет с него
губернского фимиама, обойдется без нашего. И велика важность, тайный
советник! Если б я продолжал служить, тянуть эту глупую лямку, я бы теперь
был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.
- Да, брат; видно, пора гроб заказывать и ручки складывать крестом на
груди, - заметил со вздохом Николай Петрович.
- Ну, я так скоро не сдамся, - пробормотал его брат. - У нас еще будет
схватка с этим лекарем, я это предчувствую.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел
в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только
предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся.
Базаров вообще говорил мало в присутствии "старичков Кирсановых" (так он
называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча
выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания
сбылись наконец.
Речь зашла об одном из соседних помещиков. "Дрянь, аристократишко", -
равнодушно заметил Базаров, который встречался с ним в Петербурге.
- Позвольте вас спросить, - начал Павел Петрович, и губы его задрожали,
- по вашим понятиям слова: "дрянь" и "аристократ" одно и то же означают?
- Я сказал: "аристократишко", - проговорил Базаров, лениво отхлебывая
глоток чаю.
- Точно так-с: но я полагаю, что вы такого же мнения об аристократах,
как и об аристократишках. Я считаю долгом объявить вам, что я этого мнения
не разделяю. Смею сказать, меня все знают за человека либерального и
любящего прогресс; но именно потому я уважаю аристократов - настоящих.
Вспомните, милостивый государь (при этих словах Базаров поднял глаза на
Павла Петровича), вспомните, милостивый государь, - повторил он с
ожесточением, - английских аристократов. Они не уступают йоты от прав своих,
и потому они уважают права других; они требуют исполнения обязанностей в
отношении к ним, и потому они сами исполняют свои обязанности. Аристократия
дала свободу Англии и поддерживает ее.
- Слыхали мы эту песню много раз, - возразил Базаров, - но что вы
хотите этим доказать?
- Я эфтим хочу доказать, милостивый государь (Павел Петрович, когда
сердился, с намерением говорил: "эфтим" и "эфто", хотя очень хорошо знал,
что подобных слов грамматика не допускает. В этой причуде сказывался остаток
преданий Александровского времени. Тогдашние тузы, в редких случаях, когда
говорили на родном языке, употребляли одни - эфто, другие - эхто: мы, мол,
коренные русаки, и в то же время мы вельможи, которым позволяется
пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства
собственного достоинства, без уважения к самому себе, - а в аристократе эти
чувства развиты, - нет никакого прочного основания общественному... bien
public*, общественному зданию. Личность, милостивый государь, - вот главное:
человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней все
строится. Я очень хорошо знаю, например, что вы изволите находить смешными
мои привычки, мой туалет, мою опрятность наконец, но это все проистекает из
чувства самоуважения, из чувства долга, да-с, да-с, долга. Я живу в деревне,
в глуши, но я не роняю себя, я уважаю в себе человека.
______________
* общественному благу (франц.).
- Позвольте, Павел Петрович, - промолвил Базаров, - вы вот уважаете
себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не
уважали себя и то же бы делали.
Павел Петрович побледнел.
- Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам
теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только
сказать, что аристократизм - принсип, а без принсипов жить в наше время
могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой
день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
Николай Петрович кивнул головой.
- Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы, - говорил между тем
Базаров, - подумаешь, сколько иностранных... и бесполезных слов! Русскому
человеку они даром не нужны.
- Что же ему нужно, по-вашему? Послушать вас, так мы находимся вне
человечества, вне его законов. Помилуйте - логика истории требует...
- Да на что нам эта логика? Мы и без нее обходимся.
- Как так?
- Да так же. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике для того, чтобы
положить себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих
отвлеченностей!
Павел Петрович взмахнул руками.
- Я вас не понимаю после этого. Вы оскорбляете русский народ. Я не
понимаю, как можно не признавать принсипов, правил! В силу чего же вы
действуете?
- Я уже говорил вам, дядюшка, что мы не признаем авторитетов, -
вмешался Аркадий.
- Мы действуем в силу того, что мы признаем полезным, - промолвил
Базаров. - В теперешнее время полезнее всего отрицание - мы отрицаем.
- Все?
- Все.
- Как? не только искусство, поэзию... но и... страшно вымолвить...
- Все, - с невыразимым спокойствием повторил Базаров.
Павел Петрович уставился на него. Он этого не ожидал, а Аркадий даже
покраснел от удовольствия.
- Однако позвольте, - заговорил Николай Петрович. - Вы все отрицаете,
или, выражаясь точнее, вы все разрушаете... Да ведь надобно же и строить.
- Это уже не наше дело... Сперва нужно место расчистить.
- Современное состояние народа этого требует, - с важностью прибавил
Аркадий, - мы должны исполнять эти требования, мы не имеем права предаваться
удовлетворению личного эгоизма.
Эта последняя фраза, видимо, не понравилась Базарову; от нее веяло
философией, то есть романтизмом, ибо Базаров и философию называл
романтизмом; но он не почел за нужное опровергать своего молодого ученика.
- Нет, нет! - воскликнул с внезапным порывом Павел Петрович, - я не
хочу верить, что вы, господа, точно знаете русский народ, что вы
представители его потребностей, его стремлений! Нет, русский народ не такой,
каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, он - патриархальный, он не
может жить без веры...
- Я не стану против этого спорить, - перебил Базаров, - я даже готов
согласиться, что в этом вы правы.
- А если я прав...
- И все-таки это ничего не доказывает.
- Именно ничего не доказывает, - повторил Аркадий с уверенностию
опытного шахматного игрока, который предвидел опасный, по-видимому, ход
противника и потому нисколько не смутился.
- Как ничего не доказывает? - пробормотал изумленный Павел Петрович. -
Стало быть, вы идете против своего народа?
- А хоть бы и так? - воскликнул Базаров. - Народ полагает, что когда
гром гремит, это Илья-пророк в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне
соглашаться с ним? Да притом - он русский, а разве я сам не русский.
- Нет, вы не русский после всего, что вы сейчас сказали! Я вас за
русского признать не могу.
- Мой дед землю пахал, - с надменною гордостию отвечал Базаров. -
Спросите любого из ваших же мужиков, в ком из нас - в вас или во мне - он
скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не умеете.
- А вы говорите с ним и презираете его в то же время.
- Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете мое направление, а
кто вам сказал, что оно во мне случайно, что оно не вызвано тем самым
народным духом, во имя которого вы так ратуете?
- Как же! Очень нужны нигилисты!
- Нужны ли они или нет - не нам решать. Ведь и вы считаете себя не
бесполезным.
- Господа, господа, пожалуйста, без личностей! - воскликнул Николай
Петрович и приподнялся.
Павел Петрович улыбнулся и, положив руку на плечо брату, заставил его
снова сесть.
- Не беспокойся, - промолвил он. - Я не позабудусь именно вследствие
того чувства достоинства, над которым так жестоко трунит господин...
господин доктор. Позвольте, - продолжал он, обращаясь снова к Базарову, -
вы, может быть, думаете, что ваше учение новость? Напрасно вы это
воображаете. Материализм, который вы проповедуете, был уже не раз в ходу и
всегда оказывался несостоятельным...
- Опять иностранное слово! - перебил Базаров. Он начинал злиться, и
лицо его приняло какой-то медный и грубый цвет. - Во-первых, мы ничего не
проповедуем; это не в наших привычках...
- Что же вы делаете?
- А вот что мы делаем. Прежде, в недавнее еще время, мы говорили, что
чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни
правильного суда...
- Ну да, да, вы обличители, - так, кажется, это называется. Со многими
из ваших обличений и я соглашаюсь, но...
- А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах
не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; мы увидали,
что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не
годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве,
бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о
чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит,
когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что
оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой
хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад
самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
- Так, - перебил Павел Петрович, - так: вы во всем этом убедились и
решились сами ни за что серьезно не приниматься.
- И решились ни за что не приниматься, - угрюмо повторил Базаров.
Ему вдруг стало досадно на самого себя, зачем он так распространился
перед этим барином.
- А только ругаться?
- И ругаться.
- И это называется нигилизмом?
- И это называется нигилизмом, - повторил опять Базаров, на этот раз с
особенною дерзостью.
Павел Петрович слегка прищурился.
- Так вот как! - промолвил он странно спокойным голосом. - Нигилизм
всему горю помочь должен, и вы, вы наши избавители и герои. Но за что же вы
других-то, хоть бы тех же обличителей, честите? Не так же ли вы болтаете,
как и все?
- Чем другим, а этим грехом не грешны, - произнес сквозь зубы Базаров.
- Так что ж? вы действуете, что ли? Собираетесь действовать?
Базаров ничего не отвечал. Павел Петрович так и дрогнул, но тотчас же
овладел собою.
- Гм!.. Действовать, ломать... - продолжал он. - Но как же это ломать,
не зная даже почему?
- Мы ломаем, потому что мы сила, - заметил Аркадий.
Павел Петрович посмотрел на своего племянника и усмехнулся.
- Да, сила - так и не дает отчета, - проговорил Аркадий и выпрямился.
- Несчастный! - возопил Павел Петрович; он решительно не был в
состоянии крепиться долее, - хоть бы ты подумал, что в России ты
поддерживаешь твоею пошлою сентенцией! Нет, это может ангела из терпения
вывести! Сила! И в диком калмыке, и в монголе есть сила - да на что нам она?
Нам дорога цивилизация, да-с, да-с, милостивый государь, нам дороги ее
плоды. И не говорите мне, что эти плоды ничтожны: последний пачкун, ип
barbouilleur, тапер, которому дают пять копеек за вечер, и те полезнее вас,
потому что они представители цивилизации, а не грубой монгольской силы! Вы
воображаете себя передовыми людьми, а вам только в калмыцкой кибитке сидеть!
Сила! Да вспомните, наконец, господа сильные, что вас всего четыре человека
с половиною, а тех - миллионы, которые не позволят вам попирать ногами свои
священнейшие верования, которые раздавят вас!
- Коли раздавят, туда и дорога, - промолвил Базаров. - Только бабушка
еще надвое сказала. Нас не так мало, как вы полагаете.
- Как? Вы не шутя думаете сладить, сладить с целым народом?
- От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела, - ответил Базаров.
- Так, так. Сперва гордость почти сатанинская, потом глумление. Вот,
вот чем увлекается молодежь, вот чему покоряются неопытные сердца мальчишек!
Вот, поглядите, один из них рядом с вами сидит, ведь он чуть не молится на
вас, полюбуйтесь. (Аркадий отворотился и нахмурился.) И эта зараза уже
далеко распространилась. Мне сказывали, что в Риме наши художники в Ватикан
ни ногой. Рафаэля считают чуть не дураком, потому что это, мол, авторитет; а
сами бессильны и бесплодны до гадости, а у самих фантазия дальше "Девушки у
фонтана" не хватает, хоть ты что! И написана-то девушка прескверно.
По-вашему, они молодцы, не правда ли?
- По-моему, - возразил Базаров. - Рафаэль гроша медного не стоит, да и
они не лучше его.
- Браво! браво! Слушай, Аркадий... вот как должны современные молодые
люди выражаться! И как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям
приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле
трудились. А теперь им стоит сказать: все на свете вздор! - и дело в шляпе.
Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а
теперь они вдруг стали нигилисты.
- Вот и изменило вам хваленое чувство собственного достоинства, -
флегматически заметил Базаров, между тем как Аркадий весь вспыхнул и
засверкал глазами. - Спор наш зашел слишком далеко... Кажется, лучше его
прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, - прибавил он, вставая,
- когда вы представите мне хоть одно постановление в современном нашем быту,
в семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного
отрицания.
- Я вам миллионы таких постановлений представлю, - воскликнул Павел
Петрович, - миллионы! Да вот хоть община, например.
Холодная усмешка скривила губы Базарова.
- Ну, насчет общины, - промолвил он, - поговорите лучше с вашим
братцем. Он теперь, кажется, изведал на деле, что такое община, круговая
порука, трезвость и тому подобные штучки.
- Семья наконец, семья, так, как она существует у наших крестьян! -
закричал Павел Петрович.
- И этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же самих не разбирать в
подробности. Вы, чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович,
дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите
все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием
будем...
- Надо всем глумиться, - подхватил Павел Петрович.
- Нет, лягушек резать. Пойдем, Аркадий; до свидания, господа.
Оба приятеля вышли. Братья остались наедине и сперва только
посматривали друг на друга.
- Вот, - начал наконец Павел Петрович, - вот вам нынешняя молодежь! Вот
они - наши наследники!
- Наследники, - повторил с унылым вздохом Николай Петрович. Он в
течение всего спора сидел как на угольях и только украдкой болезненно
взглядывал на Аркадия. - Знаешь, что я вспомнил, брат? Однажды я с
покойницей матушкой поссорился: она кричала, не хотела меня слушать... Я
наконец сказал ей, что вы, мол, меня понять не можете; мы, мол, принадлежим
к двум различным поколениям. Она ужасно обиделась, а я подумал: что делать?
Пилюля горька - а проглотить ее нужно. Вот теперь настала наша очередь, и
наши наследники могут сказать нам: вы мол, не нашего поколения, глотайте
пилюлю.
- Ты уже чересчур благодушен и скромен, - возразил Павел Петрович, - я,
напротив, уверен, что мы с тобой гораздо правее этих господчиков, хотя
выражаемся, может быть, несколько устарелым языком, vieilh, и не имеем той
дерзкой самонадеянности... И такая надутая эта нынешняя молодежь! Спросишь
иного: какого вина вы хотите, красного или белого? "Я имею привычку
предпочитать красное!" - отвечает он басом и с таким важным лицом, как будто
вся вселенная глядит на него в это мгновение...
- Вам больше чаю не угодно? - промолвила Фенечка, просунув голову в
дверь: она не решалась войти в гостиную, пока в ней раздавались голоса
споривших.
- Нет, ты можешь велеть самовар принять, - отвечал Николай Петрович и
поднялся к ней навстречу. Павел Петрович отрывисто сказал ему: bon soir*, и
ушел к себе в кабинет.
______________
* добрый вечер (франц.).
