Добавить в избранное


Рекомендуем:

Литературная сеть - поэзия, стихи, критика


Анонсы
  • Собачье сердце гл. 8 >>>
  • Сны и тени... >>>
  • Не отходи от меня... >>>
  • Какие-то носятся звуки... >>>
  • Очарованный странник ч. 15 >>>


Новости
Раздел - Лирика конца 19 века. >>>
читать все новости

Аудиокнига поэзии в mp3


Все записи и отзывы


Случайный выбор
  • Я помню время золотое...  >>>
  • Певице  >>>
  • Женские образы  >>>

 
Анонсы:

Анонсы
  • Какая грусть! Конец аллеи >>>
  • Собачье сердце гл. 2 >>>
  • Очарованный странник ч. 13 >>>
  • Очарованный странник ч. 5 >>>
  • Очарованный странник ч. 1 >>>






Очарованный странник ч. 2

Автор оригинала:
Николай Лесков

Бывший конэсер Иван Северьяныч, господин Флягин, начал свою повесть
так:
- Я родился в крепостном звании и происхожу из дворовых людей графа К.
(*11) из Орловской губернии. Теперь эти имения при молодых господах
расплылись, но при старом графе были очень значительные. В селе Г., где
сам граф изволил жить, был огромный, великий домина, флигеля для приезду,
театр, особая кегельная галерея, псарня, живые медведи на столбу сидели,
сады, свои певчие концерты пели, свои актеры всякие сцены представляли;
были свои ткацкие, и всякие свои мастерства содержались; но более всего
обращалось внимания на конный завод. Ко всякому делу были приставлены
особые люди, но конюшенная часть была еще в особом внимании, и все равно
как в военной службе от солдата в прежние времена кантонист происходил,
чтобы сражаться, так и у нас от кучера шел кучеренок, чтобы ездить, от
конюха - конюшонок, чтобы за лошадьми ходить, а от кормового мужика -
кормовик, чтобы с гумна на ворки (*12) корм возить. Мой родитель был кучер
Северьян, и хотя приходился он не из самых первых кучеров, потому что у
нас их было большое множество, но, однако, он шестериком правил и в
царский проезд один раз в седьмом номере был и старинною синею ассигнациею
(*13) жалован. От родительницы своей я в самом юном сиротстве остался и ее
не помню, потому как я был у нее _молитвенный сын_, значит, она, долго
детей не имея, меня себе у бога все выпрашивала и как выпросила, так
сейчас же, меня породивши, и умерла, оттого что я произошел на свет с
необыкновенною большою головою, так что меня поэтому и звали не Иван
Флягин, а просто _Голован_. Живучи при отце на кучерском дворе, всю жизнь
свою я проводил на конюшне, и тут я постиг тайну познания в животном и,
можно сказать, возлюбил коня, потому что маленьким еще на четвереньках я у
лошадей промеж ног полозил, и они меня не увечили, а подрос, так и совсем
с ними спознался. Завод у нас был отдельно, конюшни - отдельно, и мы,
конюшенные люди, до завода не касались, а получали оттуда готовых
воспитомков и обучали их. У нас у всякого кучера с форейтором были
шестерики, и все разных сортов: вятки, казанки, калмыки, битюцкие, донские
- все это были из приводных коней, которые по ярмаркам покупались, а то,
разумеется, больше было своих, заводских, но про этих говорить не стоит,
потому что заводские кони смирные и ни сильного характера, ни фантазии
веселой не имеют, а вот эти дикари, это ужасные были звери. Покупает их,
бывало, граф прямо целыми косяками, как есть весь табун, дешево, рублей по
восьми, по десяти за голову, ну и как скоро мы их домой пригоним, сейчас
начинаем их школить. Ужасно противляются. Половина даже, бывало, подохнет,
а воспитанию не поддаются: стоят на дворе - все дивятся и даже от стен
шарахаются, а все только на небо, как птицы, глазами косят. Даже инда
жалость, глядя на иного, возьмет, потому что видишь, что вот так бы он,
кажется, сердечный, и улетел, да крылышек у него нет... И овса или воды из
корыта ни за что попервоначалу ни пить, ни есть не станет, и так все
сохнет, сохнет, пока изведется совсем и околеет. Иногда этой траты бывает
более как на половину того, что купим, а особенно из киргизских. Ужасно
они степную волю любят. Ну зато которые оборкаются и останутся жить, из
тех тоже немалое число, учивши, покалечить придется, потому что на их
дикость одно средство - строгость, но зато уже которые все это воспитание
и науку вынесут, так из этих такая отборность выходит, что никогда с ними
никакой заводской лошади не сравниться по ездовой добродетели.
Родитель мой, Северьян Иваныч, правил киргизским шестериком, а когда я
подрос, так меня к нему в этот же шестерик форейтором посадили. Лошади
были жестокие, не то что нынешние какие-нибудь кавалерийские, что для
офицеров берут. Мы этих офицерских кофишенками звали, потому что на них
нет никакого удовольствия ехать, так как на них офицеры даже могут сидеть,
а те были просто зверь, аспид и василиск, все вместе: морды эти одет; чего
стоили, или оскал, либо ножищи, или гривье... ну то есть, просто сказать,
ужасть! Устали они никогда не знали; не только что восемьдесят, а даже и
сто и сто пятнадцать верст из деревни до Орла или назад домой таким же
манером, это им, бывало, без отдыха нипочем сделать. Как разнесутся, так
только гляди, чтобы мимо не пролетели. А мне в ту пору, как я на
форейторскую подседельную сел, было еще всего одиннадцать лет, и голос у
меня был настоящий такой, как по тогдашнему приличию для дворянских
форейторов требовалось: самый пронзительный, звонкий и до того
продолжительный, что я мог это "ддди-ди-и-и-ттт-ы-о-о" завести и полчаса
этак звенеть; но в теле своем силами я еще не могуч был, так что дальние
пути не мог свободно верхом переносить, и меня еще приседлывали к лошади,
то есть к седлу и к подпругам, ко всему ремнями умотают и сделают так, что
упасть нельзя. Расколотит насмерть, и даже не один раз сомлеешь и чувства
потеряешь, а все в своей позиции верхом едешь, и опять, наскучив мотаться,
в себя придешь. Должность нелегкая; за дорогу, бывало, несколько раз такие
перемены происходят, то слабеешь, то исправишься, а дома от седла совсем
уже как неживого отрешат, положат и станут давать хрен нюхать; ну, а потом
привык, и все это нипочем сделалось; еще, бывало, едешь да все норовишь
какого-нибудь встречного мужика кнутом по рубахе вытянуть. Это
форейторское озорство уже известно. Вот этак мы раз и едем с графом в
гости. Погода летняя, прекрасная, и граф сидят с собакою в открытой
коляске, батюшка четверней правит, а я впереди задуваю, а дорога тут с
большака свертывает, и идет особый поворот верст на пятнадцать к
монастырю, который называется П... пустынь (*14). Дорожку эту монахи
справили, чтобы заманчивее к ним ездить было: преестественно, там; на
казенной дороге, нечисть и ракиты, одни корявые прутья торчат; а у монахов
к пустыни дорожка в чистоте, разметена вся, и подчищена, и по краям
саженными березами обросла, и от тех берез такая зелень и дух, а вдаль
полевой вид обширный... Словом сказать - столь хорошо, что вот так бы при
всем этом и вскрикнул, а кричать, разумеется, без пути нельзя, так к
держусь, скачу; но только вдруг на третьей или четвертой версте, не
доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек, и вдруг я завидел тут
впереди себя малую точку... что-то ползет по дороге, как ежик. Я
обрадовался этому случаю и изо всей силы затянул "дддд-и-и-и-т-т-т-ы-о-о",
и с версту все это звучал, и до того разгорелся, что как стали мы нагонять
парный воз, на кого я кричал-то, я и стал в стременах подниматься и вижу,
что человек лежит на сене на возу, и как его, верно, приятно на свежем
поветрии солнышком пригрело, то он, ничего не опасаяся, крепко-прекрепко
спит, так сладко вверх спиною раскинулся и даже руки врозь разложил, точно
воз обнимает. Я вижу, что уже он не свернет, взял в сторону, да,
поравнявшись с ним, стоя на стременах, впервые тогда заскрипел зубами да
как полену его во всю мочь вдоль спины кнутом. Его лошади как подхватят с
возом под гору, а он сразу как взметнется, старенький этакой, вот в таком,
как я ноне, в послушничьем колпачке, и лицо какое-то такое жалкое, как у
старой бабы, да весь перепуганный, и слезы текут, и ну виться на сене,
словно пескарь на сковороде, да вдруг не разобрал, верно, спросонья, где
край, да кувырк с воза под колесо и в пыли-то и пополз... в вожжи ногами
замотался... Мне, и отцу моему, да и самому графу сначала это смешно
показалось, как он кувыркнулся, а тут вижу я, что лошади внизу, у моста,
зацепили колесом за надолбу и стали, а он не поднимается и не
ворочается... Ближе подъехали, я гляжу, он весь серый, в пыли, и на лице
даже носа не значится, а только трещина, и из нее кровь... Граф велели
остановиться, сошли, посмотрели и говорят: "Убит". Погрозились мне дома за
это выпороть и велели скорей в монастырь ехать. Оттуда людей послали на
мост, а граф там с игуменом переговорили, и по осени от нас туда в дары
целый обоз пошел с овсом, и с мукою, и с сушеными карасями, а меня отец
кнутом в монастыре за сараем по штанам продрал, но настояще пороть не
стали, потому что мне, по моей должности, сейчас опять верхом надо было
садиться. Тем это дело и кончилось, но в эту же самую ночь приходит ко мне
в видении этот монах, которого я засек, и опять, как баба, плачет. Я
говорю:
"Чего тебе от меня надо? пошел прочь!"
А он отвечает:
"Ты, - говорит, - меня без покаяния жизни решил".
"Ну, мало чего нет, - отвечаю. - Что же мне теперь с тобой делать? Ведь
я это не нарочно. Да и чем, - говорю, - тебе теперь худо? Умер ты, и все
кончено".
"Кончено-то, - говорит, - это действительно так, и я тебе очень за это
благодарен, а теперь я пришел от твоей родной матери сказать тебе, что
знаешь ли ты, что ты у нее _моленый_ сын?"
"Как же, - говорю, - слышал я про это, бабушка Федосья мне про это не
раз сказывала".
"А знаешь ли, - говорит, - ты еще и то, что ты _сын обещанный_?"
"Как это так?"
"А так, - говорит, - что ты богу обещан".
"Кто же меня ему обещал?"
"Мать твоя".
"Ну так пускай же, - говорю, - она сама придет мне про это скажет, а то
ты, может быть, это выдумал".
"Нет, я, - говорит, - не выдумывал, а ей прийти нельзя".
"Почему?"
"Так, - говорит, - потому, что у нас здесь не то, что у вас на земле:
здешние не все говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и делает.
А если ты хочешь, - говорит, - так я тебе дам знамение в удостоверение".
"Хочу, - отвечаю, - только какое же знамение?"
"А вот, - говорит, - тебе знамение, что будешь ты много раз погибать и
ни разу не погибнешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда
вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в чернецы".
"Чудесно, - отвечаю, - согласен и ожидаю".
Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не чаю того, что
все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но только через некоторое
время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, - к новоявленным мощам
(*15) маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли, - и
остановились в Елецком уезде, в селе Крутом, лошадей кормить, я и опять
под колодой уснул, и вижу - опять идет тот монашек, которого я решил, и
говорит:
"Слушай, Голованька, мне тебя жаль, просись скорей у господ в монастырь
- они тебя пустят".
Я отвечаю:
"Это с какой стати?"
А он говорит:
"Ну, гляди, сколько ты иначе зла претерпишь".
Думаю, ладно; надо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя убил, и с этим
встал, запряг с отцом лошадей, и выезжаем, а гора здесь
прекрутая-крутищая, и сбоку обрыв, в котором тогда невесть что народу
погибало. Граф и говорит:
"Смотри, Голован, осторожнее".
А я на это ловок был, и хоть вожжи от дышловых, которым надо спускать,
в руках у кучера, но я много умел отцу помогать. У него дышловики были
сильные и опористые: могли так спускать, что просто хвостом на землю
садились, но один из них, подлец, с астрономией был - как только его
сильно потянешь, он сейчас голову кверху дерет и прах его знает куда на
небо созерцает. Эти астрономы в корню - нет их хуже, а особенно в дышле
они самые опасные, за конем с такою повадкою форейтор завсегда смотри,
потому что астроном сам не зрит, как тычет ногами, и невесть куда
попадает. Все это я, разумеется, за своим астрономом знал и всегда помогал
отцу: своих подседельную и подручную, бывало, на левом локте поводами
держу и так их ставлю, что они хвостами дышловым в самую морду приходятся,
а дышло у них промежду крупов, а у самого у меня кнут всегда наготове, у
астронома перед глазами, и чуть вижу, что он уже очень в небо полез, я его
по храпе, и он сейчас морду спустит, и отлично съедем. Так и на этот раз:
спускаем экипаж, и я верчусь, знаете, перед дышлом и кнутом астронома
остепеняю, как вдруг вижу, что уж он ни отцовых вожжей, ни моего кнута не
чует, весь рот в крови от удилов и глаза выворотил, а сам я вдруг слышу,
сзади что-то заскрипело, да хлоп, и весь экипаж сразу так и посунулся...
Тормоз лопнул! Я кричу отцу: "Держи! держи!" И он сам орет: "Держи!
держи!" А уж чего держать, когда весь шестерик как прокаженные несутся и
сами ничего не видят, а перед глазами у меня вдруг что-то стрекнуло, и
смотрю, отец с козел долой летит... вожжа оборвалась... А впереди та
страшная пропасть... Не знаю, жалко ли мне господ или себя стало, но
только я, видя неминуемую гибель, с подседельной бросился прямо на дышло и
на конце повис... Не знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но только
на перевесе ведь это очень тяжело весит, и я дышловиков так сдушил, что
они захрипели и... гляжу, уже моих передовых нет, как отрезало их, а я
вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в коренных, которых я
дышлом подавил.
Тут только я опомнился и пришел в страх, и руки у меня оторвались, и я
полетел и ничего уже не помню. Очнулся я тоже не знаю через сколько
времени и вижу, что я в какой-то избе и здоровый мужик говорит мне:
"Ну что, неужели ты, малый, жив?"
Я отвечаю:
"Должно быть, жив".
"А помнишь ли, - говорит, - что с тобою было?"
Я стал припоминать и вспомнил, как нас лошади понесли и я на конец
дышла бросился и повис над ямищей; а что дальше было - не знаю.
А мужик и улыбается:
"Да и где же, - говорит, - тебе это знать. Туда, в пропасть, и кони-то
твои передовые заживо не долетели - расшиблись, а тебя это словно какая
невидимая сила спасла: как на глиняну глыбу сорвался, упал, так на ней
вниз как на салазках и скатился. Думали, мертвый совсем, а глядим - ты
дышишь, только воздухом дух оморило. Ну, а теперь, - говорит, - если
можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил, чтобы
тебя, если умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в Воронеж
привезть".
Я и поехал, но только всю дорогу ничего не говорил, а слушал, как этот
мужик, который меня вез, все на гармонии "барыню" играл.
Как мы приехали в Воронеж, граф призвал меня в комнаты и говорит
графинюшке:
"Вот, - говорит, - мы, графинюшка, этому мальчишке спасением своей
жизни обязаны".
Графиня только головою закачала, а граф говорит:
"Проси у меня, Голован, что хочешь, - я все тебе сделаю".
Я говорю:
"Я не знаю, чего просить!"
А он говорит:
"Ну, чего тебе хочется?"
А я думал-думал да говорю:
"Гармонию".
Граф засмеялся и говорит:
"Ну, ты взаправду дурак, а впрочем, это само собою, я сам, когда придет
время, про тебя вспомню, а гармонию, - говорит, - ему сейчас же купить".
Лакей сходил в лавки и приносит мне на конюшню гармонию.
"На, - говорит, - играй".
Я было ее взял и стал играть, но только вижу, что ничего не умею, и
сейчас ее бросил, а потом ее у меня странницы на другой день из-под сарая
и украли.
Мне надо было бы этим случаем графской милости пользоваться да тогда
же, как монах советовал, в монастырь проситься; а я, сам не знаю зачем,
себе гармонию выпросил, и тем первое самое призвание опроверг, и оттого
пошел от одной стражбы к другой, все более и более претерпевая, но нигде
не погни, пока все мне монахом в видении предреченное в настоящем
житейском исполнении оправдалось за мое недоверие.

 
К разделу
Copyright ©Boris Lanin All rights reserved. Права на учебные материалы принадлежат Борису Ланину. Хрестоматийные материалы размещены для примера, если Вы заметили в них нарушение авторских прав, оставьте сообщение в гостевой книге.