- После того как татары от наших мисанеров избавились, опять прошел без
мала год, и опять была зима, и мы перегнали косяки тюбеньковать на сторону
поюжнее, к Каспию, и тут вдруг одного дня перед вечером пригонили к нам
два человека, ежели только можно их за человеков считать. Кто их знает,
какие они и откуда и какого рода и звания. Даже языка у них никакого
настоящего не было, ни русского, ни татарского, а говорили слово
по-нашему, слово по-татарски, а то промеж себя невесть по-каковски. Оба не
старые, один черный, с большой бородой, в халате, будто и на татарина
похож, но только халат у него не пестрый, а весь красный, и на башке
острая персианская шапка; а другой рыжий, тоже в халате, но этакий
штуковатый: все ящички какие-то при себе имел, и сейчас чуть ему время
есть, что никто на него не смотрит, он с себя халат долой снимет и
остается в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и курточка по-такому
шиты, как в России на заводах у каких-нибудь немцев бывает. И все он,
бывало, в этих ящичках что-то вертит да перебирает, а что такое у него там
содержалось? - лихо его ведает. Говорили, будто из Хивы пришли коней
закупать и хотят там у себя дома с кем-то войну делать, а с кем - не
сказывают, но только все татарву против русских подущают. Слышу я, этот
рыжий, - говорить он много не умеет, а только выговорит вроде как
по-русски "нат-шаль-ник" и плюнет; но денег с ними при себе не было,
потому что они, азияты, это знают, что если с деньгами в степь приехать,
то оттоль уже с головой на плечах не выедешь, а манули они наших татар,
чтобы им косяки коней на их реку, на Дарью, перегнать и там расчет
сделать. Татарва и туда и сюда мыслями рассеялись и не знают: согласиться
на это или нет? Думают, думают, словно золото копают, а, видно, чего-то
боятся.
А те их то честью уговаривали, а потом тоже и пугать начали.
"Гоните, - говорят, - а то вам худо может быть: у нас есть бог Талафа,
и он с нами свой огонь прислал. Не дай бог, как рассердится".
Татары того бога не знают и сомневаются, что он им сделать может в
степи зимою с своим огнем, - ничего. Но этот чернобородый, который из Хивы
приехал, в красном халате, говорит, что если, говорит, вы сомневаетесь, то
Талафа вам сею же ночью свою силу покажет, только вы, говорит, если что
увидите или услышите, наружу не выскакивайте, а то он сожжет. Разумеется,
всем это среди скуки степной, зимней, ужасть как интересно, и все мы хотя
немножко этой ужасти боимся, а рады посмотреть: что такое от этого
индийского бога будет; чем он, каким чудом проявится?
Позабрались мы с женами и с детьми под ставки [под кибитки] рано и
ждем... Все темно и тихо, как и во всякую ночь, только вдруг, так в первый
сон, я слышу, что будто в степи что-то как вьюга прошипело и хлопнуло, и
сквозь сон мне показалось, будто с небеси искры посыпались.
Схватился я, гляжу, и жены мои ворочаются, и ребята заплакали.
Я говорю:
"Цыть! заткните им глотки, чтобы сосали и не плакали".
Те зацмоктали, и стало опять тихо, а в темной степи вдруг опять вверх
огонь зашипел... зашипело и опять лопнуло...
"Ну, - думаю, - однако, видно, Талафа-то не шутка!"
А он мало спустя опять зашипел, да уже совсем на другой манер, - как
птица огненная, выпорхнул с хвостом, тоже с огненным, и огонь
необыкновенно какой, как кровь красный, а лопнет, вдруг все желтое
сделается и потом синее станет.
По становищу, слышу, все как умерло. Не слыхать этого, разумеется,
никому нельзя, этакой пальбы, во все, значит, оробели и лежат под
тулупами. Только слышно, что земля враз вздрогнет, затрясется и опять
станет. Это, можно разуметь, кони шарахаются и все в кучу теснятся, да
слышно раз было, как эти хивяки или индийцы куда-то пробегли, и сейчас
опять по степи огонь как пустится змеем... Кони как зынули на то, да и
понеслись... Татарва и страх позабыли, все повыскакали, башками трясут,
вопят: "Алла! Алла!" - да в погоню, а те, хивяки, пропали, и следа их нет,
только один ящик свой покинули по себе на память... Вот тут как все наши
батыри угнали за табуном, а в стану одни бабы да старики остались, я и
догляделся до этого ящика: что там такое? Вижу, в нем разные земли, и
снадобья, и бумажные трубки: я стал раз одну эту трубку близко к костру
рассматривать, а она как хлопнет, чуть мне огнем все глаза не выжгло, и
вверх полетела, а там... бббаххх, звездами рассыпало... "Эге, - думаю
себе, - да это, должно, не бог, а просто фейверок, как у нас в публичном
саду пускали", - да опять как из другой трубки бабахну, а гляжу, татары,
кои тут старики остались, уже и повалились и ничком лежат кто где упал да
только ногами дрыгают... Я было попервоначалу и сам испугался, но потом
как увидал, что они этак дрыгают, вдруг совсем в иное расположение пришел
и, с тех пор как в полон попал, в первый раз как заскриплю зубами, да и ну
на них вслух какие попало незнакомые слова произносить. Кричу как можно
громче:
"Парле-бьен-комса-шире-мир-ферфлюхтур-мин-адъю-мусью!"
Да еще трубку с вертуном выпустил... Ну, тут уже они, увидав, как
вертун с огнем ходит, все как умерли... Огонь погас, а они все лежат, и
только нет-нет один голову поднимет, да и опять сейчас мордою вниз, а сам
только пальцем кивает, зовет меня к себе. Я подошел и говорю:
"Ну, что? признавайся, чего тебе, проклятому: смерти или живота?",
потому что вижу, что они уже страсть меня боятся.
"Прости, - говорят, - Иван, не дай смерти, а дай живота".
А в другом месте тоже и другие таким манером кивают и все прощенья и
живота просят.
Я вижу, что хорошо мое дело заиграло: верно, уже я за все свои грехи
оттерпелся, и прошу:
"Мать пресвятая владычица, Николай Угодник, лебедики мои, голубчики,
помогите мне, благодетели!"
А сам татар строго спрашиваю:
"В чем и на какой конец я вас должен простить и животом жаловать?"
"Прости, - говорят, - что мы в твоего бога не верили".
"Ага, - думаю, - вон оно как я их пугнул", - да говорю: "Ну уж нет,
братцы, врете, этого я вам за противность релегии ни за что не прощу!" Да
сам опять зубами скрип да еще трубку распечатал.
Эта вышла с ракитою... Страшный огонь и треск.
Кричу я на татар:
"Что же: еще одна минута, и я вас всех погублю, если вы не хотите в
моего бога верить".
"Не губи, - отвечают, - мы все под вашего бога согласны подойти".
Я и перестал фейверки жечь и окрестил их в речечке.
- Тут же, в это самое время и окрестили?
- В эту же самую минуту-с. Да и что же тут было долго время
препровождать? Надо, чтобы они одуматься не могли. Помочил их по башкам
водицей над прорубью, прочел "во имя отца и сына", и крестики, которые от
мисанеров остались, понадевал на шеи, и велел им того убитого мисанера
чтобы они за мученика почитали и за него молились, и могилку им показал.
- И они молились?
- Молились-с.
- Ведь они же никаких молитв христианских, чай, не знали, или вы их
выучили?
- Нет; учить мне их некогда было, потому что я видел, что мне в это
время бежать пора, а велел им: молитесь, мол, как до сего молились,
по-старому, но только Аллу называть не смейте, а вместо него Иисуса Христа
поминайте. Они так и приняли сие исповедание.
- Ну, а потом как же все-таки вы от этих новых христиан убежали с
своими искалеченными ногами и как вылечились?
- А потом я нашел в тех фейверках едкую землю; такая, что чуть ее к
телу приложишь, сейчас она страшно тело палит. Я ее и приложил и
притворился, будто я болен, а сам себе все, под кошмой лежа, этой едкостью
пятки растравливал и в две недели так растравил, что у меня вся как есть
плоть на ногах взгноилась и вся та щетина, которую мне татары десять лет
назад засыпали, с гноем вышла. Я как можно скорее обмогнулся, но виду в
том не подаю, а притворяюсь, что мне еще хуже стало, и наказал я бабам и
старикам, чтобы они все как можно усердней за меня молились, потому что,
мол, помираю. И положил я на них вроде епитимьи пост, и три дня я им за
юрты выходить не велел, а для большей еще острастки самый большой фейверк
пустил и ушел...
- Но они вас не догнали?
- Нет; да и где им было догонять: я их так запостил и напугал, что они
небось радешеньки остались и три дня носу из юрт не казали, а после хоть и
выглянули, да уже искать им меня далеко было. Ноги-то у меня, как я из них
щетину спустил, подсохли, такие легкие стали, что как разбежался, всю
степь перебежал.
- И все пешком?
- А то как же-с, там ведь не проезжая дорога, встретить некого, а
встретишь, так не обрадуешься, кого обретешь. Мне на четвертый день
чувашин показался, один пять лошадей гонит, говорит: "Садись верхом".
Я поопасался и не поехал.
- Чего же вы его боялись?
- Да так... он как-то мне неверен показался, а притом нельзя было и
разобрать, какой он религии, а без этого на степи страшно. А он,
бестолковый, кричит:
"Садись, - кричит, - веселей, двое будем ехать".
Я говорю:
"А кто ты: может быть, у тебя бога нет?"
"Как, - говорит, - нет: это у татарина бока нет, он кобылу ест, а у
меня есть бок".
"Кто же, - говорю, - твой бог?"
"А у меня, - говорит, - все бок: и солнце бок, и месяц бок, и звезды
бок... все бок. Как у меня нет бок?"
"Все!.. гм... все, мол, у тебя бог, а Иисус Христос, - говорю, - стало
быть, тебе не бог?"
"Нет, - говорит, - и он бок, и богородица бок, и Николач бок..."
"Какой, - говорю, - Николач?"
"А что один на зиму, один на лето живет".
Я его похвалил, что он русского Николая Чудотворца уважает.
"Всегда, - говорю, - его почитай, потому что он русский", - и уже
совсем было его веру одобрил и совсем с ним ехать хотел, а он, спасибо,
разболтался и выказался.
"Как же, - говорит, - я Николача почитаю: я ему на зиму пущай хоть не
кланяюсь, а на лето ему двугривенный даю, чтоб он мне хорошенько коровок
берег, да! Да еще на него одного не надеюсь, так Керемети (*22) бычка
жертвую".
Я и рассердился.
"Как же, - говорю, - ты смеешь на Николая Чудотворца не надеяться и
ему, русскому, всего двугривенный, а своей мордовской Керемети поганой
целого бычка! Пошел прочь, - говорю, - не хочу я с тобою... я с тобою не
поеду, если ты так Николая Чудотворца не уважаешь".
И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к вечеру
третьего дня вода завиднелась и люди. Я лег для опаски в траву и
высматриваю: что за народ такой? Потому что боюсь, чтобы опять еще в
худший плен не попасть, но вижу, что эти люди пищу варят... Должно быть,
думаю, христиане... Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, -
ну, значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это, вышло,
ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня, как надо землякам, ласково приняли и
говорят:
"Пей водку!"
Я отвечаю:
"Я, братцы мои, от нее. с татарвой живучи, совсем отвык".
"Ну, ничего, - говорят, - здесь своя нацыя, опять привыкнешь: пей!"
Я налил себе стаканчик и думаю:
"Ну-ка, господи благослови, за свое возвращение!" - и выпил, а
ватажники пристают, добрые ребята.
"Пей еще! - говорят, - ишь ты без нее как зачичкался".
Я и еще одну позволил и сделался очень откровенный: все им рассказал:
откуда я и где и как пребывал. Всю ночь я им, у огня сидя, рассказывал и
водку пил, и все мне так радостно было, что я опять на святой Руси, но
только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все, кто слушал,
заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне:
"А паспорт же у тебя есть?"
Я говорю:
"Нет, нема".
"А если, - говорит, - нема, так тебе здесь будет тюрьма".
"Ну так я, - говорю, - я от вас не пойду; а у вас небось тут можно жить
и без паспорта?"
А он отвечает:
"Жить, - говорит, - у нас без паспорта можно, но помирать нельзя".
Я говорю:
"Это отчего?"
"А как же, - говорит, - тебя поп запишет, если ты без паспорта?"
"Так как же, мол, мне на такой случай быть?"
"В воду, - говорит, - тебя тогда бросим на рыбное пропитание".
"Без попа?"
"Без попа".
Я, в легком подпитии будучи, ужасно этого испугался и стал плакать и
жалиться, а рыбак смеется.
"Я, - говорит, - над тобою шутил: помирай смело, мы тебя в родную землю
зароем".
Но я уже очень огорчился и говорю:
"Хороша, мол, шутка. Если вы этак станете надо мною часто шутить, так я
и до другой весны не доживу".
И чуть этот последний товарищ заснул, я поскорее поднялся и пошел
прочь, и пришел в Астрахань, заработал на поденщине рубль и с того часу
столь усердно запил, что не помню, как очутился в ином городе, и сижу уже
я в остроге, а оттуда меня по пересылке в свою губернию послали. Привели
меня в наш город, высекли в полиции и в свое имение доставили. Графиня,
которая меня за кошкин хвост сечь приказывала, уже померла, а один граф
остался, но тоже очень состарился, и богомольный стал, и конскую охоту
оставил. Доложили ему, что я пришел, он меня вспомнил и велел меня еще раз
дома высечь и чтобы я к батюшке, к отцу Илье, на дух шел. Ну, высекли меня
по-старинному, в разрядной избе, и я прихожу к отцу Илье, а он стал меня
исповедовать и на три года не разрешает мне причастия...
Я говорю:
"Как же так, батюшка, я было... столько лет не причащамшись... ждал..."
"Ну, мало ли, - говорит, - что; ты ждал, а зачем ты, - говорит, -
татарок при себе вместо жен держал... Ты знаешь ли, - говорит, - что я еще
милостиво делаю, что тебя только от причастия отлучаю, а если бы тебя
взяться как должно по правилу святых отец исправлять, так на тебе на живом
надлежит всю одежду сжечь, но только ты, - говорит, - этого не бойся,
потому что этого теперь по полицейскому закону не позволяется".
"Ну что же, - думаю, - делать: останусь хоть так, без причастия, дома
поживу, отдохну после плена", - но граф этого не захотели. Изволили
сказать:
"Я, - говорят, - не хочу вблизи себя отлученного от причастия терпеть".
И приказали управителю еще раз меня высечь с оглашением для всеобщего
примера и потом на оброк пустить. Так и сделалось: выпороли меня в этот
раз по-новому, на крыльце, перед конторою, при всех людях, и дали паспорт.
Отрадно я себя тут-то почувствовал, через столько лет совершенно свободным
человеком, с законною бумагою, и пошел. Намерениев у меня никаких
определительных не было, но на мою долю бог послал практику.
- Какую же?
- Да опять все по той же, по конской части. Я пошел с самого малого
ничтожества, без гроша, а вскоре очень достаточного положения достиг и еще
бы лучше мог распорядиться, если бы не один предмет.
- Что же это такое, если можно спросить?
- Одержимости большой подпал от разных духов и страстей и еще одной
неподобной вещи.
- Что же это такое за неподобная вещь вас обдержала?
- Магнетизм-с.
- Как! магнетизм?!
- Да-с, магнетическое влияние от одной особы.
- Как же вы чувствовали над собой ее влияние?
- Чужая воля во мне действовала, и я чужую судьбу исполнял.
- Вот тут, значит, к вам и пришла ваша собственная погибель, после
которой вы нашли, что вам должно исполнить матушкино обещание, и пошли в
монастырь?
- Нет-с, это еще после пришло, а до того со мною много иных разных
приключений было, прежде чем я получил настоящее убеждение.
- Вы можете рассказать и эти приключения?
- Отчего же-с; с большим моим удовольствием.
- Так пожалуйста.
